Я города люблю громадины,
До пят ушедшие в дома,
А в тех домах живут романтики —
Их жизнь придумала сама.

Они живут, под солнцем жмурятся,
Твердят обычные слова,
И открывают свои улицы,
Как открывают острова.

Я с ними сам мальчишкой делаюсь,
Сам фантазёром становлюсь.
Надев в июнь рубаху белую,
На их гулянья тороплюсь,

Где шинами нешумно шаркая,
Прохладой правдашней дыша,
Идёт по Харькову нежаркая
Густая полночь не спеша,

Где парус парков распуская,
Волной качая берега,
Течёт, течёт, течёт Сумская
Так далеко издалека.     

Подумайте, какое зрелище!
Единственный на шар земной,
Весь этот город, в полночь дремлющий,
О чём-то говорит со мной.

И хворости мои, и горести,
Всё, что болело, всё, что жгло,
Вдруг потонуло в этом городе,
Вдруг отболело и прошло.

О Харьков, Харьков, твои улицы,
Они ясны и без огня.
Пусть пешеходы твои — умницы —
Поучат мудрости меня.

И пусть, отвергнув все нелепости,
Ты сам заговоришь во мне…
Твои полночные троллейбусы
Плывут и тают в тишине.

                   1982  Булат Окуджава

С хулиганистыми малышами,
В городишке, почти миллионном, 
Полируя Сумскую, – клешáми, 
Что выкраивал Эдик Лимонов, –

Был я – юным, а значит, – хорошим, 
(Пять – по пению и – по рус. литу.) 
…Ливерпульским плюгавым гаврошем 
Я кадрил центровую лолиту. 

И казалась мне трёха в кармане 
Крейзанутым сокровищем Креза… 
Если “You never give me your money”,1 
То, хотя бы, – давай “Сome together”…2 

И крем-соды шипучая пенка 
(Два – с тройным! Озорно – и резонно!) 
Увлекала нас – к саду Шевченко… 
…Ах, какие там были газоны!… 

Под покровом природы счастливой –
Совершалось – эдемской пропиской –
Единенье – девчонки сопливой
И мальчишки с торчащей пипиской… 

…И, – всё та же природа, – в итоге
Нам даров отвалила, – по-царски… 
…Мы, бессмертны как юные боги, 
Шли по Рымарской – вниз – до Кацарской…

…Непохожи на прочих – в начале,
Вы, и – миру, – не стали своими,
Дорогие мои харьковчане, –
Хоть в Москве, хоть в Иерусалиме…

…Ну, а я, удивляясь порою
Долгой жизни – прекрасной и странной,
Не спешу – расставаться с землёю –
Нэзалэжной,3 но – обетованной…

Третье дыхание   2003 Мастер Евгений
                               
---------------------------------------------
1 — Если “Ю НЕВЕР ГИВ МИ Ю МАНИ” (англ.)
 Ты никогда не даёшь мне свои деньги
2 — То, хотя бы, – давай “КОМ ТУГЕЗЕ”… (англ.)
 Соберёмся вместе
3 незалежний (укр.) — независимый (рус.)

Люблю тебя мой город Харьков,
Твои просторы площадей,
Твои деревья тихих парков
И красоту твоих аллей.

Люблю я улицу Сумскую,
Её зеркальную струю,
Её брусчатки мостовую,
Что до сих пор ещё в строю.

Люблю твои микрорайоны,
Они как мини города,
Весной там расцветают клёны
И ночью снятся иногда.

Цвети же первая столица!
Пусть детский беззаботный смех
По улицам твоим как птица
Летит и окрыляет всех!

                              Пътръ

Помните
              раньше
                          дела провинций? —
Играть в преферанс,
                          прозябать
                                        и травиться.
Три тысячи три,
                             до боли скул,
скулили сестры,
                          впадая в тоску —
В Москву!
            В Москву!!
                          В Москву!!!
                                        В Москву!!!!
Москва белокаменная,
                          Москва камнекрасная
всегда
           была мне
                           мила и прекрасна.
Но нам ли
                столицей одной утолиться?!
Пиджак Москвы
                          для Союза узок.
И вижу я —
                   за столицей столица
растёт
           из безмерной силы Союза.
Где вóроны
                вились,
                         над падалью каркав,
в полотна
            железных дорог
                                забинтованный,
столицей
               гудит
                         укрáинский Харьков,
живой,
            трудовой
                           и железобетонный.
За горами угля
                         и рельс
поезда
             не устанут свистать.
Блок про это писал:
                                «Загорелась
Мне Америки новой звезда!»

                 Владимир Маяковский

Для миру, добра, та любови1
Наш Харків піднісся здавна,
Завжди трудовий, науковий,
Красивий, як втіха-весна.

Над Лопанню тихиї зорі
Вставали і вишні цвіли.
Квартали твої неозорі
У степ слобожанський вросли,

На пагорбах зручно осіли
На Лисій, Холодній горі
І де, Журавлеськиї схіли2
Чудові любої пори.
 
До себе зове і в негоду
Сумська – мирний наш Колізей,
А скільки знаменних заводів —
Від Конного до ХТЗ.

Неначе дзвінки передзвони
Лунають, як пісні п’янки,
То йдуть харків’янки-мадонни —
Красиві, тендітни, струнки.

Від парків зелене намисто.
Від захвату серце співа.
Наш Харків, замріяне місто,
У тебе душа трудова.

                     Бабешко В. С.



-----------------------------------
1 (лит. укр.) — любові, однако на
Слобожанщине такая поэтическая
вольность допустима, ведь нормы
укр.мовы изменчивы).
2 (лит.укр.) — Журавлівськії схили

Доживём до весны, мой певучий возлюбленный старче!
Долетим до травы вопреки шелудивой зиме.
Вопреки срамоте этой жизни, изрядно собачьей,
Доживём. И, даст Бог, обнаружимся в ясном уме.

Я вгляделся в упор в свой пропитый прокуренный город. – 
И в цигарке его вспыхнул дымного смысла намёк:
Он – и духу плевок, он и брюху холопьему голод.
Счёт грехам он забыл, и ничто не идёт ему впрок...

Я вгляделся в лицо моей жертволюбивой отчизны.
О, как стыдно сегодня смотреть нам друг другу в глаза!
А на шраме холма, на разломе кладбищенской тризны,
Некий отсвет дрожал, без которого выжить нельзя...

Подорожник – прохлада дождя на горячечной ране –
Да по небу прочерченный птицей рифмованный след. –
Нас не предал лишь свет безымянный – на сломе, на грани. 
А опоры иной не найти нам ещё триста лет.

Дотужим до весны – там щедрее, там больше дыханья
В голубом и зелёном, чем здесь в тараканьей тоске.
Домолчим, чтоб услышать, как арию чистописанья
Прогорланит скворец о хмельном первозданном листке!

                 Сергей Шелкóвый


       * * *

Тогда хотелось побыстрее 
крылом ударить и взлететь.
Тогда моложе и острее 
анáпеста звенела медь.
Но оказалось, что для взлёта
нужней не пылкие уста,
а всевлюблённости работа
и самоедства правота.

Отдай единственное сердце
и жизни лакомый кусок –
и, может быть, тугая дверца
раздвинется на волосок.
И луч огня в шагрень вонзится.
Но ты успеешь осознать,
что глупые, – другие! – птицы
умеют по небу носиться,
поскольку не умеют лгать...

                 Сергей Шелкóвый
                 из кн. "Во плоти", Харьков, 1994

На три с половиной столетья
Сегодня мы стали старше,
За город со мною, вы, пейте,
Налейте полные чаши!
За тех, кто построил город
Красивым и достойным!
Сегодня прекрасный повод
Город таким запомнить. 
К тебе приезжают сегодня
Все те, для кого ты дорог,
С кем можно и прошлое вспомнить
Тебе, юбилейный город!
Протянешь навстречу руки —
Друзей (гостей) обнять желанных
И после долгой разлуки
Поговорим о главном. 

Мой город юности, прекрасный и старинный,
К тебе лечу как на свидание с любимой (любимым)
И так хочу пройтись по улицам твоим.
А на одной из них, прекрасной и старинной,
Я возвращаюсь к юности своей. 
В Москве — Арбат,
А в Петербурге — Летний сад,
А в Харькове — Сумская манит взгляд.
И как ночные мотыльки
За годом год летят деньки,
А я в любимый Харьков возвращаюсь. 
Кузнецкий мост, Зеркальная струя,
Твои сады и маленькие скверы.
Мой милый город, мы живём святою верой
И неразлучны, Харьков, мы с тобой. 

О (ты), город юности моей,
Люблю тебя ещё сильней
И не боюсь в любви к тебе признаться.
Мой Харьков вечно молодой,
С тобою связан я (связана) судьбой,
Мне тяжело с тобою расставаться. 

Бекетовские здания живут:
Ни годы не сломили их, ни войны,
И дерзко задирает синеву
Величественный купол колокольни.

Наш город – одержимый театрал,
Поэзия в нём яростно клокочет.
Из Харькова по свету запорхал
Тот синенький шульженковский платочек.

                               Елена Фомичёва

    Кульчицкий

Васильки на засаленном вороте 
Возбуждали общественный смех. 
Но стихи он писал в этом городе 
Лучше всех.

Просыпался и умывался —
Рукомойник был во дворе. 
А потом целый день добивался, 
Чтоб строке гореть на заре.

Некрасивые, интеллигентные, 
Понимавшие всё раньше нас, 
Девы умные, девы бедные 
Шли к нему в предвечерний час.

Больше часу он их не терпел. 
Через час он с ними прощался 
И опять, как земля, вращался,
На оси тяжело скрипел.

Так, себя самого убивая,
То ли радуясь, то ли скорбя, 
Обо всём на земле забывая,
Добывал он стихи из себя.

Борис Слуцкий

Несколько лет назад мне пришлось составлять и редактировать книгу поэтов моего поколения, павших в боях за Родину на фронтах Великой Отечественной войны. Книгу решили назвать «Имена на поверке», вспомнив, что родилась эта традиция — выкликать на поверке, как живых в строю, тех, кто геройски отдал жизнь за Отчизну, — в Тенгинском полку, где служил Михаил Юрьевич Лермонтов. Суть этой своеобразной боевой переклички состояла в том, чтобы как можно больше прозвучало на ней поэтических имен, чтобы потом продолжить издание такого рода сборников, чтобы никто из погибших поэтов не был забыт.

И тогда, читая и перечитывая этих поэтов, нельзя было не почувствовать, насколько они жизнерадостнее, светлее многих нашумевших в те годы молодых поэтов, где «я» выпячивалось и звучало чаще эгоистично. У их довоенных предшественников в стихах тревога, предчувствие близкой войны. И это чувствовалось во всем, о чем бы они ни писали, даже в самых интимных любовных стихах Готовность к самопожертвованию подымала, как крылья, эту поэзию. Пожалуй, точнее других выразил это молодой поэт Михаил Кульчицкий в своих знаменитых теперь строках:

    Уже опять к границам сизым
    Составы тайные идут.
    И коммунизм опять так близок,
    Как в девятнадцатом году.

Михаил Валентинович Кульчицкий родился 22 августа 1919 г. в Харькове.

В 1937 г. поступил на литературно-лингвистический (с 1939 г. – филологический) факультет Харьковского университета, в сентябре 1939 г. перевёлся в Литературный институт им. М. Горького в Москве. Учился в семинаре И. Сельвинского.

Стал одной из самых заметных фигур предвоенного поколения «лобастых мальчиков невиданной революции», представленного именами П. Когана, Н. Майорова, Д. Самойлова, Б. Слуцкого, Н. Глазкова, С. Наровчатова и др.

В первые же дни войны вступил в истребительный батальон. 12 декабря 1942 г. окончил Московское пулемётно-миномётное училище в звании младшего лейтенанта.

Погиб на фронте 19 января 1943 г., похоронен в с. Трембачево Белолуцкого р-на Луганской обл.

При жизни поэта в печати появилось лишь несколько подборок его стихов. Большая часть архива погибла.

Посмертно стихи печатались в периодике, многочисленных сборниках и антологиях, переведены на многие европейские языки.

В Харькове, на доме, где родился поэт (ул. Грековская, 9 – пер. Ващенковский, 2), в 1989 г. установлена мемориальная доска.

Изданы книги:

1. Самое такое / предисл. Б. Слуц кого; сост. Н. Шатилов. – Харьков: Прапор, 1966. – 79 с.

2. Рубеж / сост. [и авт. предисл.] Д. Ковалёв. – М.: Мол. гвардия, 1973. – 30 с.

3. Вместо счастья: Стихотворения. Поэмы. Воспоминания о поэте / сост., подгот. текста и прим. О. В. Кульчицкой, М. М. Красикова; предисл. Е. А. Евтушенко. – Харьков: Прапор, 1991. – 270 с.

Строки эти взяты из отрывков так и недописанной, не доведенной до конца поэмы, названной автором «Самое такое». Поэма эта — о Родине, о времени, о своем поколении. Она тревожная и как бы спрессована из чувств и мыслей, неуравновешенных, но целеустремлённых, угловатых, но прямолинейных, простых и в то же время очень сложных. Её, как и настоящие стихи, не передать своими словами. Эпиграфами к главам поэмы поэт взял строки из разных поэтов, но первой шла строка из Велимира Хлебникова «Русь! Ты вся — поцелуй на морозе», строка яркая, экспрессивная, полная огня. И поэтически очень выразительная, емкая. В этом эпиграфе уже обозначалась тема, улавливался её характер. В понятие Родины входило прежде всего единство наших юных сердец, благоговейно помнящих подвиги отцов на гражданской войне, интернациональное родство не только братских народов Советского Союза, но и трудовых людей всего мира. Россия как родина Великого Октября осмысливается поэтом во многих его стихах, здесь же она занимает главное место. О любви к ней говорилось прямо и очень горячо, потому не звучало это навязчиво. Поэт словно бы выдыхал слова: «Я очень сильно люблю Россию». Это первая строка поэмы Кульчицкого. Прямо сразу с главного, с самого главного. Это уже не давало поэту права брать мельче. И образ Родины возникал выразительно, хотя вроде очень скуп поэт на выразительные средства: «С длинными глазами речек…», «Под взбалмошной прической колосистого цвета». Родина как любимая девушка. У нее свой, близкий поэту характер, в её чертах проступают резко решительность, цельность поколения. Эта девушка готова выйти с оружием в руках и стать на защиту своего юного счастья. И ещё одна черта её характера — интернационалистская широта, сознание своего интернационального долга, а долг этот главнее самого дорогого поэту, он — его песня, его судьба, его будущее: «Пусть не песня, а я упаду в бою… Не другую песню другие споют. И за то, чтоб как в русские в небеса французская девушка смотрела б спокойно…».

Написано а вернее, набросано всё это твердой рукой в канун войны. Последняя дата — 23 января 1941 года, — и строки эти обжигают своей мобилизационной готовностью встать за дело революции, за дело мира, которому грозит опасность. В этом была главная суть. И при всей исключительной любви его к поэзии, ревнивой и острой, поэзия как бы отходила у поэта на второй план, хоть поэт и не отделял её от того, чем жила страна и жил он сам. Страсть осмыслить и выразить Родину с её тогдашней мечтой о всемирной революции, которая снова перед войной обострилась, как в самом начале Советской власти, в девятнадцатом году, с нескрываемой ненавистью к обывательщине, ко всякого рода мещанству, ко всем «гадам», что путаются в ногах.

    Наша Отчизна — как зерно,
    в котором прячется поросль,
    как зерно, из которого начался колос
    высокого коммунизма.

19 января 2003 г . исполнилось 60 лет со дня гибели поэта-харьковчанина Михаила Кульчицкого (1919 — 1943). Дата эта осталась не замеченной ни "культурной общественностью" Харькова, ни, тем более, властями. А зря.

Кульчицкий, давший в одной строке, может быть, самый точный образ Харькова ("крепкий, как пожатие руки") и погибший "за него и за страну родную", безусловно, заслуживает нашей памяти. Но…

Вышедшая в 1991 году книга его стихов давно стала библиографической редкостью, а дополненное интереснейшими стихами, письмами, дневниками, фотографиями переиздание сборника. "Вместо счастья", позволяющее полнее раскрыть личность этого талантливого человека, наверное, ещё долго не появится на свет божий по финансовым причинам: кого сейчас интересуют некоммерческие проекты ?!

В 1989 г. в результате усилий ряда общественных организаций и автора этих строк, при поддержке Червонозаводского райисполкома была, наконец, в День города установлена мемориальная доска на доме (пер. Ващенковский, 2), где родился и вырос поэт. Но барельеф и отлитые в металле знаменитые строки "Самое страшное в мире — это быть успокоенным" — провисели ровно 10 лет.

Одни варвары украли бронзовую голову поэта, другие — купили, третьи — расплющили, а четвертые… равнодушно проходят мимо дома, где лишь прямоугольничек облицовки да две дырки от штырей напоминают о том, что это здание каким-то образом вошло в нашу историю.

Ещё в 1988 г. перед городской комиссией по переименованию улиц мною был поставлен вопрос о присвоении одной из улиц Харькова имени Михаила Кульчицкого. Предлагалось переименовать набережную А. Жданова в набережную М. Кульчицкого: тут находится школа № 30, в которой учился Михаил. Набережную, конечно, переименовали, но — вполне безлико: Харьковская. А имя Кульчицкого так и не появилось на карте города. И, судя по всему, не скоро появится.

Незамеченная скорбная дата 19 января 2003 г. — немой вопрос, обращённый ко всем нам: дорожим ли мы своей историей, помним ли её?

Отсюда гордость, сознание того, что мы при всей ещё нашей небогатости духовно богаче всех на свете:

    Тот нищ, кто в России не был.

И наивность, горячность и не по годам умность — все потому берет за живое, что в нем глубокая, трепетная вера, ни тени сомнения в высоком предопределении своего поколения, своего Отечества.

Он и в стихах все тот же, хотя всюду вроде бы разный. Ещё не сложившийся как поэт, ещё в его интонациях очень даёт себя знать, как видно, самый любимый его поэт Владимир Маяковский, где-то — Хлебников, может, отчасти и Багрицкий. Но характер есть, и он у Кульчицкого резко очерчен: порывистый, страстный, резко угловатый. И в то же время чувствуешь под всем этим его дружескую, порывистую нежность.

Интересно, что поэты, с которыми он близок по Литературному институту и по московскому поэтическому братству, очень разные и в то же время удивительные единомышленники. Они ещё не сложились, но их не спутаешь друг с другом. Задатки самобытности налицо. Даже там, где они пишут об одном и том же, чувствуются разные литературные школы. Главное — в неповторимости присущих им индивидуальностей.

Среди них, думается, больше других обладал таким внутренним своеобразием Михаил Кульчицкий. В нем скрестилось несколько кровей, славянских и других, он как бы и этим подчеркивал свою интернациональность. В нем сказывалось его интеллигентное начало: отец был офицером, сам издал несколько стихотворных книг. Он был, судя по всему, патриотом своей Родины.

Боевой, решительный, собранный в одном порыве, Михаил Кульчицкий от своего поколения взял романтическую взвихрённость. Его «мучила любовь боев за коммуну». И он не шел, а бросался в эти бои. Сам рослый, крупный, и по духовности, по своим идеалам, ненавидящий фронду, беззаветно любящий свое юное братство:

    …и пять материков моих сжимаются
    кулаком «Рот фронта».
    И теперь я по праву люблю Россию.

Широта, четко определённая, строго очерченная, размах любви именно к такой, а не иной России, родине братства всех народов Земли, огромная, беспокойная цель — отсюда и

    Самое страшное в мире —
    это быть успокоенным.

С первых дней войны Михаил Кульчицкий, как и его сверстники, рвался на фронт. И он добился своего — был послан на передовую…

Так мало известно о его гибели. Так мало известно о том, писал ли он между боями, удавалось ли ему отдаваться самому любимому там, на передовой. И есть ли ещё что, кроме немногих этих военных строк, сохранились ли, и у кого и где его военные тетрадки. Не мог он не носить их с собой, не записывать в них то, что так рвалось из сердца в те опасные и суровые дни.

Но и по тому, что есть, что известно, сразу бросается в глаза, как подобраннее, как строже, сдержаннее стал он на фронте, как стих его словно бы стал в строй, готовый в разведку, подтянулся, стал деловитее и проще, а вместе с тем и сложнее:

Когда заходит речь о поэтическом поколении начала 1940-х, мы привычно повторяем: "ушли, не долюбив, не докурив последней сигареты" (Н.Майоров), "умирали, не дописав неровных строчек, не долюбив, не досказав, не доделав" (Б.Смоленский). "Не долюбив, не досказав…" — так была названа и публикация стихотворений погибших поэтов в №20 "Огонька" за 1988 г. в антологии Е.Евтушенко "Русская муза XX века".

Но так ли уж безошибочно верны все эти определения по отношению к "лобастым мальчикам невиданной революции"? Да, они погибли, "красивые, двадцатидвухлетние"; да, их при жизни почти не печатали; да, мало кому из них довелось вкусить тихих семейных радостей и, тем не менее, перечитывая даже то немногое, что опубликовано в посмертных коллективных сборниках и немногочисленных отдельных изданиях их произведений, видишь, что, вопреки всему, это было одно из самых высказавшихся, выразивших себя поэтических поколений.

И всё-таки — "строка, оборванная пулей…" Пулей? Я расскажу только об одном человеке — Михаиле Кульчицком, о судьбе его наследия, поскольку, готовя к изданию книгу его стихов (см.: Кульчицкий Михаил. Вместо счастья: Стихотворения. Поэмы. Воспоминания о поэте. Сост., подгот. текста и прим. О.В.Кульчицкой и М.М.Красикова. — Харьков: Прапор, 1991) не раз и не два терялся в догадках относительно происхождения опубликованных ранее текстов.

Передо мной — автограф одного из самых знаменитых стихотворений о войне — стихотворения М.Кульчицкого "Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!", написанного поэтом за три недели до гибели. Когда называешь имя Кульчицкого, всегда вспоминаются именно эти стихи. Почему? Потому ли, что это лучшее стихотворение, или потому, что других стихотворений Кульчицкого многие просто не знают, а это — перепечатывается из антологии в антологию, из хрестоматии в хрестоматию, переведено на иностранные языки? Скорее, второе. И у читателей возникает ощущение, что Кульчицкий — автор одного стихотворения (есть такая категория поэтов). Два тонюсеньких сборничка его стихов "Самое такое" (Харьков, "Прапор", 1966) и "Рубеж" (М., "Молодая гвардия", 1974), изданные очень скромным тиражом, давно стали библиографическими раритетами, как и сборник "Вместо счастья".

Однако всмотримся попристальнее в стихотворение, у которого, как кажется, столь счастливая судьба. Увы, это только кажется. Даже в упомянутой подборке в поэтической антологии "Огонька" это стихотворение напечатано без первых четырех строк (как в добром десятке других газетных, журнальных и книжных перепечаток), а в сборнике "Подарили планете победу" (Донецк, "Донбас", 1975) выброшенными оказались целые две первых строфы.

Не надо быть литературоведом, чтобы понять: изъять из настоящего стихотворения 8 строк — значит попросту уничтожить его. Может, кого-то из донецких тайных сторонников будущего общества трезвости испугала фраза: "Я раньше думал: "лейтенант" звучит "налейте нам"?

Но это ещё не всё. И в тех случаях, когда приводятся все строфы (например, в таком солидном издании как "Библиотека поэта", мы имеем дело вовсе не с авторским текстом, а с редакторским вариантом. В стихотворении "Мечтатель, фантазер…" сделано 5 (!) текстологических поправок.

    …Черна от пота, вверх
    Скользит по пахоте пехота.
    Марш!
    И глина в чавкающем топоте,
    До мозга костей промёрзших ног,
    Наворачивается на чоботы
    Весом хлеба в месячный паёк.
    На бойцах и пуговицы вроде
    Чешуи тяжёлых орденов.
    Не до ордена.
    Была бы Родина
    С ежедневными Бородино.

Вот она, исповедь солдата, солдата революции на войне с фашизмом.

Кощунственно, думается, кого-то выпячивать, кого-то не замечать в этом удивительном бессмертном братстве поэтов, отдавших за Родину жизни и уже тем самым обессмертивших и свою к тому же даровитую поэзию. Они и сами не представляли себя иначе как нераздельно: «Все — за одного, один — за всех». Их поэзия была для них именно тем и драгоценна. Именно это её касаются строки их главного направляющего, Владимира Маяковского:

    Умри, мой стих,
    Умри, как рядовой.
    Как безымянные на штурмах мёрли наши.

Когда-то Лев Аннинский написал: "Вообще Кульчицкий сделал бы, наверное, всё то, чем впоследствии прославились и Вознесенский, и его антиподы из лагеря деревенских "формотворцев", у него все можно найти: и фантастическую ассоциативность, и глубокую звукопись, строчка "скользит по пахоте пехота" до сих пор вызывает зависть нынешних музыкантов языка…" Уважаемые "музыканты языка"! Я предвижу, что ваша зависть возрастёт ещё больше, потому что звукопись у Кульчицкого гораздо лучше, чем у его непрошеных редакторов: "спешит по пахоте пехота" (здесь и далее курсив наш — М.К.).

Точно так же оказались урезанными и перевранными многие стихотворения и поэмы Михаила.

Бойко орудовали редакторские ножницы. Так, в 26-м выпуске альманаха "Поэзия" (М., "Молодая гвардия", 1980) от стихотворения "О войне" («В небо вкололась чёрная заросль…»), состоящего из 21 строки, осталось одно четверостишие. Совсем не случайно, думается, стыдливо исчезла концовка стихотворения "Кресты" в коллективном сборнике погибших поэтов, вышедшем в большой серии "Библиотеки поэта" (Сост. В.Кардин и И.Усок, редактор Г.Цурикова):

 "Рвать шнурок на шее, если понял,
  Никогда не поздно. И верней.
  Немец, издеваясь над погоном,
  Скажет немцу: "Я — в душе еврей!"

В брежневскую эпоху такой интернационализм казался явно чрезмерным.

Порой это было следствием текстологической небрежности, некомпетентности составителей, но гораздо чаще в этих правках сквозит вполне осознанное намерение, диктуемое отношением к погибшим поэтам как к начинающим стихотворцам, которым не грех исправить нескладный стишок, пройтись по нему "рукой мастера". И "исправляли", и "проходились" — каждый на свой лад.

Кульчицкого оглупляли, давая что-то невразумительно-мямлющее, типа "когда держать её себе невмочь" — вместо: "когда держать её в себе невмочь" (стихотворение "Дорога"), вылущивали самую суть поэзии, мысли. Например, в главе "Год моего рождения" поэмы "Самое такое" есть строки:

    "Но в бурой папахе,
     Бурей
     подбитой,
     на углу
     между пальцев 
     людей пропускал
     милиционер, который бандита
     уже почти что совсем не напоминал".

Идет речь о Харькове 1919 года. Может, кого-то из современных читателей удивят последние две строки. Но надо же иметь хоть немножко представление об истории! Вспомним описание солдат революции в поэме Блока "Двенадцать":

    "В зубах — цигарка, примят картуз,
    На спину б надо бубновый туз!"

    "..людей пропускал 
      милиционер, который бандита
      по сторожкой походке распознавал". 

В рукописи поэмы "Бессмертие" — чёрным по белому: "Пусть кошелёк, как Жаров, пуст…" В сборнике же "Самое такое" почему-то пострадал С. А. Родов.

У Кульчицкого:

    "Багров подножия гранит
     Фантастов Грина, Верна, Маркса".

В "Балладе о комиссаре" у Кульчицкого читаем:

   "Как могильщики, 
    Шла в капюшонах застава.
    Он её повстречал, как велит устав.
    Четырьмя гранатами,
    На себя не оставив, — 
    На четыре стороны перекрестя".

Печатается же: "перехлестав". Из каких антирелигиозных соображений надо было уничтожать образ?

Подобных примеров — тьма.

Что ж, во все времена находились "добрые люди", которые заботились о благопристойном реноме умерших, благо те безгласны и не нарушат желанной благопристойности. И тогда вместо пламенного: "И в мой жестокий век восславил я свободу…" появлялась манная каша Жуковского: "Что прелестью живой стихов я был полезен…"

Поэма "Самое такое", вопреки уверениям авторов комментариев сборника "Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне" (М., 1965) в том, что она дается целиком, напечатана была и в этом издании, и в книге "Сквозь время" (М., 1964), да и в харьковском сборнике (1966) не полностью, а с купюрами. Впрочем, проницательный читатель мог догадаться об этом по стоящим кое-где отточиям, которые, однако, он волен был трактовать и как пропуск текста, и как заурядное многоточие.

Была произведена жесткая чистка всего, что казалось тогда "политически неблагонадёжным", были начисто вымараны "крамольные" фамилии Скрыпника, Пятакова и др. Причем делалось это порой не только уже знакомым методом изъятия целых кусков, а и путем выбрасывания (без замены) четырёхсложного слова из рифмованного (!) текста. Ясно, что нарушалась ритмика, менялся смысл, стих превращался в истекающее кровью бесформенное существо. То, что в результате оставалось, не всегда даже чисто формально могло состыковаться. От поэмы "Бессмертие" в харьковском издании и вовсе остались клочья. Главы были поданы в таком порядке: 1-3, 6, 7, 15-18, 21, 23, 25-29, 32-39, 41-44 (от 41-й главки осталось 4 строки), 49, 52-55. И хоть бы где-нибудь было сказано, что поэма печатается в отрывках! Понять не то что смысл поэмы, но вообще авторскую логику по такой публикации невозможно.

Московский сборник "Рубеж" (сост. Д. Ковалёв, редактор Б. Лозовой) с успехом повторяет все несуразицы предыдущих изданий и плодит новые: в него даже попало чужое стихотворение — "О детях" («Всё резче графика у глаз»), написанное однокурсницей Михаила по Литинституту Еленой Ширман.

Как бы сам Кульчицкий отнёсся ко всему этому?

Когда в "Московском комсомольце" было напечатано одно его стихотворение, но, как писал поэт родным, "выбросили лучшую строфу и исковеркали две строчки", он "железно решил, что это — последняя уступка сегодняшним поэтическим нравам". Однако и позднее в журнальных публикациях первой половины 1941 г. произведения Кульчицкого появлялись не в том виде, в каком хотелось автору. И если к перевранному инициалу в журнале "Молодая гвардия" — "А" вместо "М" — поэт мог отнестись только с юмором: "То к лучшему. Было бы "М… Кульчицкий…" А теперь "А! Кульчицкий!", то о человеке, который, готовя к публикации в журнале "Октябрь" [в марте 1941 г.] его поэму "Самое такое", по сути "расправился" с нею, дав из 8-ми глав 3 куска из трёх глав, к тому же "вычеркнув эпиграф и напакостив во 2-й главе", Кульчицкий пишет совсем не в шутейном тоне.

Идти на уступки, лишь бы напечатали, было не в его правилах. Это означало — давать халтуру. "С литературой лишь халтуру тогда пристало рифмовать", — сказано в романе в стихах Кульчицкого "На правах рукописи". Великий оптимист, Михаил видел даже особое благо в том, что стихи его почти не проходили в печать: "Оттого, что стихи по дюжине раз читаются всем друзьям и поэтам, слова понемногу заменяются, и получаются такие крепковатые и гениальноватые строчки, что их не оторвёшь — как палец за палец от руки". Молодые поэты умели работать над стихом. Они становились мастерами. Всё чаще им удавалось достичь такого уровня художественной целостности, когда "из песни слова не выкинешь".

Увы, после смерти этих ребят нашлись "богатыри", сумевшие не только разомкнуть крепко сжатые, как пальцы рук, строки, но даже вовсе "оторвать пальцы от руки". Так, начинающая поэму "Самое такое" глава "Дословная родословная" во всех изданиях до 1991 г. печаталась как отдельное стихотворение.

Друг Михаила по семинару Сельвинского в Литинституте Павел Коган так представлял отношение людей будущего к ним — юношам начала 1940-х гг.:

   "Они нас выдумают мудрых,
    Мы будем строги и прямы,
    Они прикрасят и припудрят,
    И всё-таки пробьёмся мы!"

Да, пришло время, когда, наконец, должны пробиться к нам их горячие строки — живое дыхание этих ребят. В их стихах сказано так много пророческих истин — и о себе, и о будущем страны. Вслушайтесь только в это напутствие своему поколению, звучащие в стихотворении "Дорога" М.Кульчицкого:

    Иди же, юноша,
    Звени тревожной бронзой
    И не погибни кровью в подлеце.
    Живи, как в первый день,
    И знай, что будет солнце,
    Но не растает
    Иней на лице

Оцените весомость (и рискованность) таких строчек:

    А это трудно — идти полузная, 
    А это трудно — любить страну.

Или твердую убеждённость П.Когана:

    Без шуток. Если ты поэт 
    Всерьез. Взаправду. И надолго. 
    Ты должен эту сотню лет 
    Прожить по ящикам и полкам.

Молодые поэты черпали оптимизм в завете своего учителя Ильи Сельвинского: "Поэт создаёт себе своих читателей". И "рукописные поэты" (так называли они себя), чьи стихи "гуляли по стране", несомненно, создали бы своих читателей — думающих, честных, откровенных, не боящихся смотреть правде в глаза.

    "Швейцары не пущали в прессу,
     Но рос с горы лавиной аж
     Геометрической 
     прогрессией
     Изустный именной тираж",

В записной книжке Михаила в записи от 16 ноября 1939 г. среди "заповедей", которым решил следовать молодой поэт, есть такая: "Говорить в стихах с будущим человеком, через головы редакторов и бывших строчек". Вспоминается сразу безумная мечта Маяковского дойти к будущему читателю "через головы поэтов и правительств". Автору поэмы "Во весь голос" это не удалось: спецлитераторы долго и успешно вели его под конвоем сталинской формулы. Не удавалось и Кульчицкому до самого последнего времени перепрыгнуть через упругие головы редакторов к своему читателю. Во времена, когда слово "интеллигент" было ругательным, Кульчицкий мечтал посвятить свою книгу лирики "интеллигенции — народу будущего". Станем ли мы адресатами стихов поэта — этим "народом будущего", удостоимся ли высокого сана — быть интеллигентами? Ведь "интеллигенция" в переводе с латинского — "способность понимать"…

Свинцовые пули оборвали жизни золотых ребят призыва 1941 года. Пули равнодушия, трусости, конформизма обрывали их чистые, честные строки много лет спустя после войны. Удивительно, с каким постоянством всегда находится "осторожный человек", растаптывающий догорающее сердце Данко.

Эти юноши погибли за Родину. Внешние знаки благодарности воздавались им чуть не ежегодно в подборках к 9 мая, в многочисленных коллективных сборниках и хрестоматиях, в теле- и радиопередачах. По сравнению с теми, кто был в приказном порядке "забыт", чьё творчество было репрессировано, их судьба кажется счастливой (впрочем, "Разговор с тов. Сталиным" до 1988 года был в разряде архивных единиц Д.О. — "допуск ограничен" и опубликован только в 1991 г.). Но нам ещё предстоит дополнить картину поэзии конца 30-х многими строками, сохранившимися в архивах да "в пересказах устных", чтобы не растворялись в тумане лет, а проступили из тьмы светлые лики павших.