О КРАСОТЕ ШАХМАТ

    Из предисловия к первой публикации статьи гроссмейстера Юрия Авербаха, главного редактора журнала "Шахматы в России": “Когда поздней осенью 1935 года я впервые появился на стадионе Юных Пионеров, мое внимание сразу же привлек лобастый юноша с непокорными вихрами, который с одинаковым рвением сражался и в шахматы, и в шашки. Звали его Володя Барлас. Почему-то казалось, что он будет либо математиком, либо физиком, но когда мы встретились четверть века спустя, выяснилось, что он стал литератором — и замечательным! Произошла наша встреча накануне матча-реванша Ботвинник — Таль (1961), когда я был редактором "Шахматной Москвы", а он принес в редакцию подробный анализ окончания 17-й партии из их первого матча, где доказывал, что Ботвинник ошибся не в выигрышной позиции, как считали многие комментаторы, а в сложном положении со взаимными шансами. Заметка Барлас вскоре была опубликована...”

На авансцене театра только небольшорй столик, и два человека — лицом друг к другу, боком к до отказа заполненному залу — безмолвно сидят, вперясь в затейливые черные и желтые деревяшки, беспорядочно расставленные на столе. И зал сдержанно гудит, напряженно ожидая чего-то, точно и впрямь колдовское занятие этих двоих наделило резные фигурки еще никому неведомой судьбой; точно законы этой судьбы приобрели безусловную власть над всеми. И вот, как искра, проносится в воздухе — пошел! И перемещение резной фигурки тут же воспроизводится на двух внушительных досках; и зрители из беспокойных устремляются в фойе, чтобы не стесняясь обсудить впечатления; и чей-то приятель сигнализирует не доставшим билета о случившейся перемене; знаток с непроницаемым видом ускользает от болельщиков; и все яростно спорят по любому поводу; и все согласны в одном — такого еще не бывало.

Иной знаток наблюдает приступы подобной горячки со снисходительным раздражением. Для него значение встречи двух выдающихся шахматистов современности состоит прежде всего в тех идеях, которые обогатят теорию, в глубине замыслов и изяществе их выполнения — во всем, что любители, досконально не овладевшие условным языком шахмат, просто не в состоянии объективно оценить. И верно: рядовой болельщик явно пристрастен к одной из сторон и часто не слишком компетентен. Но зато его страсть лежит в самой сути происходящей борьбы — независимо от технических тонкостей. И он всегда жаждет нового и необычного — того, что опрокидывало бы привычные представления. И эта боль за победу почти невозможного сливается порой с движением самой борьбы и позволяет тогда ощутить ее подлинное значение. И поэтому, если хочешь понять, что же задевает за живое стольких людей, не искушенных в тонкостях игры, — то, пожалуй, стоит взглянуть на дело именно глазами болельщика.

Матч Ботвинник — Таль, 1960 год. Если течение борьбы порой зависит от преходящих или чисто спортивных обстоятельств, то суть всегда определяется творческой личностью соперников. Стараясь в ней разобраться, я всегда вспоминаю одно и то же — 17-я партия, именно тогда, по общему мнению, окончательно и определился исход матча.

Таль-Ботвинник , 17-я партия, 1960 г. 12. f2-f4 ?! ... Розыгрыш 17-й партии матча 1960 г. Розыгрыш всех 20 партий матча, 1960 г.

...12-й, насквозь антипозиционный, создающий многочисленные слабости, не обещающий ничего взамен, ход Таля. Как дразнящий вызов: попробуй, накажи! Комментаторы будут потом погружаться в варианты неожиданных осложнений, доказывая, как это быстрее всего сделать. Но Ботвинник твердо знает, что позиционное ослабление, не связанное с конкретными угрозами, должно встретить позиционное же опровержение. И он неуклонно к нему движется, неторопливо перегруппировывая фигуры и довольствуясь пока немногим, зато заставляя партнера заботиться о защите слабостей, неосмотрительно созданных им же самим. Однако Таль не помышляет о защите.

Ботвинник избрал, вероятно, единственный логичный путь: увел своего короля на левый фланг, чтобы без помех наращивать давление на правый, ослабленный Талем. Но тем самым Таль получил возможность начать атаку — пусть ценой нового ослабления позиции. И вот навстречу королю двинулась лавина белых пешек левого фланга и возникают конкретные угрозы, и, кажется, они уравновешивают слабость. И снова логична и проста контригра Ботвинника: он вызывает некоторые упрощения и как бы предлагает сопернику продолжать в том же духе. Да, Талю еще не поздно перейти в эндшпиль, конечно, худщий, и все же с неплохим шансом на ничью. Но он снова лезет вперед и снова ослабляет свою позицию — на этот раз окончательно. Теперь, если не дорваться до черного короля, то партию уже не спасти.

Ботвинник сразу же чувствует, что наступил кризис. Он выигрывает пешку, потом принимает жертву второй. Комментаторы советовали, и вполне основательно, быть здесь несколько осторожнее; но тот, кто борется, решает иначе. Он не знает, можно ли ограничиться глухой защитой, а если можно — то будет ли выигран тот эндщпиль с лищней пешкой, которая скорее всего получится. Но он верит, что его стратегия должна принести победу, и он не собирается отсиживаться.

И вот все повисает на волоске, и нарастают угрозы и контругрозы. Только совсем нет времени принимать решения. И тут Ботвинник поддается искушению получить несколько секунд передышки и предлагает размен ферзей. И это ошибка — непоправимая ошибка... Мгновенная жертва ладьи. Вспышка тут же заглушаемых аплодисментов: ведь игра еще не кончена, и если не соблюдать хотя бы относительной тишины, то публика так и не увидит финала... И вот уже сделаны необходимые ходы, и больше некуда торопиться. И Ботвинник еще минут пятнадцать с осунувшимся лицом разглядывает свою безнадежную позицию, потом останавливает часы и протягивает руку Талю, из последних сил стремящемуся сохранить невозмутимость...

— Но, говорят, случившийся просмотр грубо исказил закономерное течение партии в тот момент, когда у Ботвинника, четко опровергшего необоснованную атаку Таля, было уже легко выигранное положение. И, значит, в творческом отношении партия стоит немногого.

— Нет, не могу с этим согласиться. Так, значит, и эти пешки, неуклонно выдвигаемые для прорыва, и перемещения в тылу тяжелых фигур, примеряющихся к главному удару, — все, чем заразило нас напряжение вечера, — все это на самом деле было пустышкой, блефом, рассчитанным на слабонервных и удавшимся лишь потому, что противник устал и не разглядел последнего обмана?

Но вот передо мной партия. В ней, наверное, найдут еще немало ощибочных ходов, но вряд ли найдется хоть один, где партнеры изменили бы себе. И так отчетливо проходит через нее столкновение двух противоположных подходов в шахматах, и так внезапно напряжение борьбы обрывается развязкой, что не хочется верить комментаторам, будто на самом деле все так просто: непосредственные угрозы белых легко отразить, и быстро должен был сказаться материальный перевес черных. И если снова и снова вглядываться в критическую позицию, то действительно замечаешь все новые и новые красивые возможности для обеих сторон — верный признак борьбы полноправной и находящейся скорее всего в динамическом равновесии.

Но пусть даже я не прав, и аналитики еще докажут, что Ботвинник все-таки должен был победить. Неужели только от этого должна зависеть наша оценка партии по существу? И, значит, мы вправе судить играющего, даже не вникая в то, что он вкладывал в свою борьбу, а исходя только из того, что становится ясным, когда борьба уже позади и возможен обстоятельный анализ?

Представьте себе, что в глухую тайгу отправляется небольшой отряд изыскателей. Они разведывают дорогу в местах, еще совсем не изученных. И удача не сопутствует им, и еда на исходе, и давно бы пора возвращаться. Но люди стремятся к цели и пренебрегают опасностью, и совершают невозможное, и в конце концов погибают.

И вдруг вам говорят, что после новых тщательных изысканий было все-таки решено, что трассу выгоднее проложить в обход. Что же — ваше преклонение перед подвигом сменилось бы пренебрежением? Я уверен, что нет. Ведь искать — стоило; и разведчики не могли узнать результат заранее; и то, что они сделали, — они сделали.

Жизнь, разумеется, неизмеримо богаче шахмат; и тот, кто принимает решения в шахматах, может иногда учесть все возможности. Но следует ли на этом основании считать истинно совершенной лишь такую партию, где все действительно рассчитано до конца, и стоит ли третировать все, что не выдерживает этого критерия?

Такой критерий, пожалуй, был бы уместен, если бы мера красоты шахмат заключалась бы, как в искусстве, в том, сколь совершенно воплощено то, что было задумано.

Но красота шахматной партии — это не красота искусства; это красота борьбы. Тот, кто борется, не может выбирать себе задачу по вкусу; не может, если не получается задуманное, смешать фигуры и начать игру заново; не может откладывать решение. Он всегда обязан стремиться к победе. И мера красоты здесь скорее всего та же, что и для подвига. Она — в стремлении сделать явью почти невозможное, в готовности пожертвовать решительно всем ради свершения этого чуда, в исчерпывающей проверке этой готовности на деле. Подвиг стоил бы немногого, если бы герой мог заранее точно рассчитать, что для него самого дело обернется благополучно.

И если подойти к игре Таля с этой мерой, то сразу видно, что для него высшая ценность шахмат — именно в красоте победы почти невозможного. И потому не стоит доказывать, что его игра лишена последовательности; он и не стремится к этому — он ищет красоту.

Ясно, что такая устремленность обеспечивает Талю безраздельную поддержку многочисленных любителей — часто даже далеких от шахмат. Гораздо менее ясно — и это-то рождает ожесточенные споры и поддерживает особый интерес к каждой новой встрече, — почему Таль добился столь выдающихся достижений? Ведь казалось бы — наоборот: тот, кто ищет почти невозможного, будет достигать цели только в исключительных случаях; маловероятные события должны происходить крайне редко.

Можно, конечно, сказать "везет", но это лишь удобный способ уклониться от объяснений. И вряд ли резонно считать, что в шахматы можно с успехом перенести приемы азартного обмана. Так что ели нас не устраивает слепая вера во всемогущество таланта, способного творить чудеса по собственному усмотрению, то остается признать, что Таль внес нечто новое в понимание возможностей, заложенных в шахматах. Попробуем же в этом разобраться.

Шахматы, видимо, отражают существенные стороны любой борьбы. Собственно, именно здесь намечается их связь с реальной жизнью, а значит, и главная причина их притягательности. Общий принцип борьбы — большая сила и лучшая организация сил должны принести победу — оказывается применим и к любой шахматной партии. И теория шахмат, в сущности, показывает, как действует этот принцип применительно к условным правилам игры.

Следовать этому принципу каждый раз — нелегкое искусство, учитывая необозримое количество возможностей. И чем целеустремленнее и безупречнее это удастся сделать, тем значительнее будет эстетическое впечатление от партии. Здесь мы имеем дело с красотою логики.

Но в шахматах, как и в реальной борьбе, бывает и так, что неповторимые, только данному положению присущие особенности иногда — неожиданно и как бы вопреки общим соображениям — позволяют коренным образом изменить ход борьбы. Как раз с этой второй стороной и связано наше представление о красоте борьбы. Более того, возможность достичь цели таким образом (обычно он связан с тем, что шахматисты называют комбинациями) придает иногда партии отпечаток исключительности и позволяет наиболее полно выразить индивидуальность играющего. И такая партия может жить долго именно как воплощение его замысла — независимо от спортивного накала борьбы. Тем самым в шахматы входит элемент искусства.

Поэтому возможность комбинационного решения должна чрезвычайно привлекать любого шахматиста. Однако целью его должна быть прежде всего победа. И, значит, первостепенное значение приобретает вопрос: чем же надо руководствоваться, вступая на путь комбинационных осложнений? Общепринятый взгляд состоит в том, что следует стремиться к наибольшей определенности, то есть как можно полнее рассчитывать все возникающие возможности, чтобы добиться после окончания осложнений явной выгоды.

Ну а если сколько-нибудь точный расчет невозможен? Тогда, утверждает теория, для стороны, обладающей (исходя из общих соображений) преимуществом, существование выигрывающей комбинации более вероятно, а для его противника — гораздо менее вероятно. Однако на практике чаще всего поступают, да и советуют как раз наоборот, и пускаются в осложнения, только когда спокойное течение событий не сулит ничего хорошего. Дело тут в том, что, следуя утверждению теории, играющий оказывается перед серьезными трудностями. Когда встречаются сильные противники, то добиться ощутимого перевеса очень нелегко, а довести его до победы, опираясь на общие (позиционные) соображения, часто бывает невозможно. И вот наступает минута решения.

Можно продолжать планомерную осаду. Принесет ли это успех? Скорее всего — нет. Зато при аккуратной игре ничья всегда обеспечена, а измотанный противник может еще допустить решающую ошибку. Такова мудрость практицизма. В ней немного достоинства, но тех, кто к ней прибегает, вознаграждает прочный успех, хотя им и не доступны высшие достижения.

Есть правда и другое решение: вступить в схватку. Кому достанется тогда победа? Неизвестно. Но если ты борешься и веришь в свою правоту, ты обязан взглянуть и в лицо неведомому. Это действительно нелегко, но та же логика, которая направляла твое планомерное продвижение к цели, теперь — но и только в эту критическую минуту! — заставляет тебя идти на риск поражения, твердо веря в свою победу.

Таково мужество борьбы. В этом ее суть. Значит, и природе шахмат больше всего соответствует именно этот подход, где закономерно сочетаются обе их стороны. И, пожалуй, наиболее гармонично этот подлинно мужественный подход выражен в творчестве Ботвинника.

Таль же, как мы видели, стремится к неведомому по любому поводу. Чаще всего — ценой ослабления своей позиции.

Значит, вероятность выиграть для него будет меньше, чем для соперника? Да, значит. Но отсюда вовсе не следует, что вероятность выигрыша для противника окажется больше и в том случае, если он будет, как это обычно принято, стремиться в начавшихся осложнениях к наибольшей определенности. Скорее наоборот. Полагаясь в сложном положении только на комбинации, выгодность которых достоверна, или добиваясь — при невозможности точного расчета — упрощений, чтобы реализовать свой перевес в спокойной обстановке, нетрудно упустить значительную часть благоприятных для себя шансов или даже вступить на гибельный путь.

Отсюда и следует правомерность такого подхода, которого фактически придерживается Таль. Он сознательно стремится к таким напряженным позициям, где точный расчет невозможен, где у него имеется некоторая вероятность красиво победить и где при стремлении противника упростить игру эта вероятность резко возрастала.

Итак, стиль Ботвинника отражает красоту логики и больше соответствует природе шахмат. Стиль Таля менее гармоничен, но не менее целеустремлен, и он в высшей степени удовлетворяет стремление шахматиста к прекрасному.

Что же касается спортивной стороны дела, то оба стиля — Ботвинникам и Таля — видимо, равноценны. Так, по крайней мере, кажется, когда рассматриваешь партии обоих матчей. Правда, последний успех Ботвинника — явно значителен, особенно если вспомнить пройденный им путь.

Стать чемпионом мира, одолев не одного, а сразу четырех, столь же достойных соперников; долгие годы регулярно (не в пример предыдущим чемпионам) отстаивать свое первенство в борьбе с сильнейшими; потерять звание и вернуть его; снова потерять в возрасте, когда ровесники уже сошли с авансцены шахматных сражений; потерять, казалось бы, истратив последние силы на борьбу. И наперекор всему — вновь подняться и в беспримерном по накалу состязании (почти без ничьих) все-таки доказать превосходство над своим молодым и блестяще одаренным прошлогодним победителем... Да. Если бы шахматисты отмечали мировые рекорды, такое достижение несомненно осталось бы надолго неповторимым.

И все же превосходство сильнейшего еще не превосходство стиля. Вряд ли верно объяснять успех победителя тем, что достоинства его игры более существенны, а недостатки менее опасны. Дело скорее в том, что победителю удается — по причинам прежде всего психологическим и чисто спортивным — направить ход борьбы по пути, где легче выявить собственную силу и чужие слабости.

В обоих матчах Ботвинник явно "зажимал" Таля в позиционной борьбе; но в первом — Таль ускользал, изобретая осложнения, а во втором — Ботвинник "дожимал". В обоих матчах Таль с непревзойденным мастерством разыгрывал неясные позиции; но в первом — Ботвинник не выдержал натиска, а во втором — Таль сперва как бы и не искал осложнений, а затем слишком часто искал без ясной цели.

Тонкая грань, различимая порой лишь после соревнования, отделяет в игре "зажимать" от "дожимать", или — "изобретать" от "искать без цели". Но именно здесь проходит граница между победой и поражением, когда встречаются сильнейшие. И чем непримиримее сталкиваются противостоящие подходы, тем непоправимее малейшее нарушение равновесия, и тем притягательнее следить, как это зыбкое равновесие борьбы незаметно, но неумолимо склоняется на сторону победителя.

Но привлекает нас, пожалуй, не только это. В шахматах, как мы видели, слиты воедино красота логики — то есть научного познания мира — и красота искусства. Обе эти стороны равно необходимы нам в жизни и обе в ней соперничают, несмотря на толки о надуманности этого соперничества или о том, не ослабла ли нужда людей в искусстве. И потому мне кажется, что за спорами болельщиков о главенстве Ботвинника или Таля стоит, пусть неосознанно для них самих, и нечто большее: только здесь, хотя бы и в условной форме, мы оказались свидетелями прямого столкновения возможностей, заложенных в науке и искусстве, и нас радует и трогает, что это такое столкновение, из которого каждая сторона может выйти обогащенной, и ни одна — поверженной навсегда. ("Шахматы в России", 1998, №5-6).